Л. Витгенштейн в поздних своих работах пришел к мысли, что грамматика языка определяет абстрактные пространства свойств или качеств известного типа: например пространство цветов, включающее «красный», «синий», «зеленый», пространство звуковых признаков и т. п. Согласно изложению этой мысли Витгенштейна, которое принадлежит Расселу, о какой-нибудь части стены можно сказать, что она красная, или синяя, или зеленая, или что она любого цвета. Последнее утверждение будет ложным, но не бессмысленным в отличие от утверждения, что стена — громкая. Пространство цветов задается левым полушарием.
«Пространством» называется собрание всех возможных осмысленных признаков (например, цветовых). Данные внешнего опыта (в терминах двухмашинного комплекса — получаемые правым полушарием) нужны для того, чтобы определить реальный цвет стены — красный, а не синий, тогда как язык задает набор возможностей, из которых человек выбирает не только осмысленное, но и истинное. В некоторых условиях может быть достаточным только утверждение, что поверхность окрашена в какой-либо цвет. На более специальном языке лингвистической семантики это можно назвать явлением нейтрализации смысловых противопоставлений, которые в данном контексте снимаются.
К очень близкому пониманию семантической организации языка подходит в своей топологической модели Р. Том. Он полагает, что над обычным пространством — временем нашего восприятия (в излагаемой модели характерным для правого полушария) надстраиваются различные языковые пространства («семантические поля») (в данной модели характерные для левого полушария) — такие вторичные более конкретные признаки, как цвета, пространства свойств, образованных на основе эвклидова (обычного) пространства (сила, скорость и т. д.), наконец, пространства качеств, связанных с человеческой деятельностью (смелость, осторожность и т. д.).
Формализация модели, отчасти сходной с мыслями Витгенштейна, лежит в основе теории семантической информации Бар-Хиллела и Карнапа. Как поясняет Бар-Хиллел основную идею этой теории, «содержанием высказывания признается класс всех возможных состояний мира, которые несовместимы с этим высказыванием». Например, утверждение «Эта стена — красная» исключает утверждение «Эта стена — не красная». Иначе говоря, в теории семантической информации развивается мысль старых логиков, учивших, что «во всяком утверждении заключено отрицание».
В работе Бар-Хиллела и Карнапа вводится логический язык, состоящий из конечного числа n индивидов и p предикатов, которые признаются взаимоисключающими или несовместимыми друг с другом. Описание состояния Z представляет собой конъюнкцию n простых высказываний типа P (a) («a обладает свойством P»). Каждый предикат соотносится с его отрицанием ØP(a) («a не обладает свойством P»). Поэтому всего есть 2πn возможных описания состояния. Для каждого описания состояния Z существует мера m (Z) такая, что
0 ≤ m ≤ 1
Функция меры понимается Карнапом как абсолютная логическая вероятность. Для неложного высказывания i область R (i) является совокупностью всех описаний состояния, для которых i сохраняет силу. Тогда m (i) определяется как сумма m (Z) по всем Z, которые содержатся в R (i).
Мера семантической информации cont (i) определяется как
cont (i) = m (Ø) i = 1 − m (i)
Как поясняет это определение Бар-Хиллел, «чем больше логическая вероятность утверждения, тем меньше мера его содержания… Наиболее простым математическим отношением, удовлетворяющим этому требованию, является дополнение до 1».
По-видимому, построения этого типа представляют собой некоторую формализацию семантических утверждений о действительности, содержащихся в теории Витгенштейна.
Основную трудность представляет разграничение тех логических признаков, которые можно считать внутриязыковыми, и конкретных признаков, определение которых невозможно без обращения и ко всему богатству знаний о внешней среде, хранимых (и демонстрируемых в «кинофильме») в правом полушарии. Сколько-нибудь ясную ориентацию в проблеме соотношения грамматики языка и внеязыковых значений, по-видимому, могут дать такие опыты сравнения всех известных естественных и искусственных языков, которые бы позволили выявить универсалии, присущие большинству грамматик.
Если в каком-либо языке такая универсалия (например, время) выражается не грамматически, а особым словом, ее скорее всего можно отнести к сфере влияния левого полушария. Смысловые преобразования (трансформации по Хомскому) типа Цезарь умер → Цезарь был убит можно предположительно отнести к области компетенции левого полушария, тогда как преобразования, требующие обращения к сведениям о внешнем мире, типа объяснений многих слов — названий конкретных предметов в толковых словарях, хранятся в правом полушарии.
Увлекательную проблему представляет то, в какой мере синонимические преобразования целых предложений, которыми много занимается современная лексическая семантика, могут быть соотнесены с информацией, передаваемой из одного полушария (правого) в другое (левое) и обратно. Одна и та же картина (например, телефильм о спортивном состязании) может быть описана разными словесными способами, которые в определенном смысле эквивалентны (синонимичны) друг другу.
Синонимические отношения смыслового тождества между знаками, хранимыми в разных полушариях, можно предположить для письменного языка в тех случаях, когда одинаковые смыслы передаются либо иероглифом (например, арабской или римской цифрой 3, III), либо сочетанием букв, которое соотнесено с последовательностью звуков (три). Согласно данным, полученным при электросудорожном шоке, установление смыслового тождества между разными иероглифическими обозначениями одного и того же числа (арабской или римской цифрами) осуществляется левым полушарием. Правое полушарие объединяет в одну группу иероглифы одного типа (например, римские цифры), отделяя их от иероглифов другого типа.
Физический символ v употребляется как иероглиф, но соответствующее ему слово устного языка «скорость» не всегда, имеет в точности то же значение, что видно из строки Мандельштама «Свет размолотых в луч скоростей». Такое образное переосмысление математических и других научных терминов происходит не только в искусстве, но и в некоторых научных текстах.
В левом полушарии грамматическая информация хранится в форме, общей для разных языков, видимо, благодаря наличию некоторых генетически передаваемых форм записи этой информации. Как предположил Хомский, с мнением которого согласны и крупнейшие специалисты в области молекулярной биологии, существуют общие для всех людей (для Homo sapiens как вида) врожденные предпосылки усвоения языка.
Только этим можно было бы объяснить скорость усвоения любого языка двухлетним ребенком, оказывающимся в соответствующей языковой среде, и возможность быстрого усвоения грамматики нового языка после того, как изучен родной язык. Но следует подчеркнуть, что легкость и скорость усвоения относятся именно к грамматике языка (включая и некоторые слова наиболее общего характера), хранимой в левом полушарии, а не ко всем оттенкам значений слов, которые следует соотнести с правым полушарием.
Напротив, усвоение значений слов оказывается процессом чрезвычайной длительности, в какой-то степени не прерывающимся на протяжении всей жизни человека. Как убедительно показали эксперименты Л. С. Выготского и других психологов, для ранних этапов усвоения языка характерно такое соединение разных значений слова в одном комплексе, следы которого достаточно долго сохраняются и позднее.
Особенно отчетливо это явление обнаруживается в младенческом лепете. Отдельные звукосочетания в этом лепете (еще до усвоения родного языка) служат как бы фамильным именем для целого комплекса предметов, соединенных по случайным признакам. Так, годовалый Костя звукосочетанием хь называл горячую кастрюлю, горячую лампу, грелку (хотя бы и пустую) и батарею центрального отопления — даже летом, когда она холодная.
У североамериканского индейского племени команчей дети в возрасте примерно от одного до трех лет (пока они не овладели полностью обычным языком племени) говорили со взрослыми на особом детском языке (с очень небольшим словарем — порядка 40 = 22·10 слов — и упрощенным звуковым составом). Каждое из слов (и одновременно предложений) характеризовалось широкой комплексностью значений: одно и то же слово ?uma:? (где? — звук, похожий на последний звук разговорного русского отрицания произносимого как (н’е?) могло означать «красиво!», «хорошо!», «славно!», «дай-ка я тебя причешу!», «дай-ка я тебя одену!» (слова матери ребенку), «вот красивое платье!», «смотри, вот красивая игрушка!», «любая яркая или цветная вещь, привлекательная для ребенка», «красный», «желтый», «синий».
Фамильными именами, относящимися к разнородным предметам, оказываются и многие слова бесписьменных языков так называемых первобытных племен. В австралийском языке аранта одно и то же слово ngu обозначает корни водяной лилии, скрытые под водой, спящих людей и сон; кости человека (невидимые, как и подводные корни) и вопросительное местоимение, относящееся к человеку, не видимому для говорящего.
Предположение о том, что объединение казалось бы разнородных (со строго логической точки зрения, присущей левому полушарию) предметов в один комплекс характерно именно для правого полушария, может быть подтверждено экспериментально. При электросудорожном шоке, выключающем на время левое полушарие, больной нередко поясняет значение слов, перечисляя все элементы такого комплекса: слово вода вызывает у него комплекс — лето — купаться — соревнование — плавание — жарко: слово купаться вызывает у него комплекс полотенце — быть в воде — рыбалка.
Как в истории языка отдельного ребенка после младенчества, так и в истории каждого из естественных языков осуществляется постепенное развитие в сторону таких слов, которые были бы однозначными терминами. На раннем этапе усвоения родного языка ребенок еще не знает значений подавляющего большинства слов, но быстро выучивается их свободному грамматическому соединению. Такая полубессмысленная детская болтовня может считаться хорошей тренировкой тех способностей, которые у взрослого локализованы в левом полушарии.
Подобные грамматически правильные, но не осмысленные тексты под влиянием детской речи проникают и в литературу для детей (например, стихи из «Алисы в стране чудес»). Сходными оказываются и высказывания при некоторых формах шизофрении, что можно было бы связать с известной гипотезой о возвращении при этой болезни к некоторым психическим чертам, присущим раннему детству. Сходные тексты производятся при поражении лобных долей мозга.
Уточнение смысла тех слов, которыми пользуются ребенок, осуществляется, по выводам Выготского, примерно к школьному возрасту, когда (после усвоения письма) ребенок может пользоваться словами, соответствующими не комплексу разнородных предметов, а некоторому понятию. Развитие от комплексного мышления к логизированному понятийному в терминах двухмашинной модели описывается как развитие от типа, характерного для правого мозга, к типу, характерному для левого мозга. При выключении левого полушария во время электросудорожного шока больной теряет способность понимания абстрактных терминов, имеющих понятийные значения (здоровье, злоба, радость, религия и т. п.), при полном сохранении понимания названий конкретных предметов.
Развитие от комплексных значений к понятийным затрагивает только некоторые слова языка (и в разной мере у разных говорящих). Это развитие приводит в конце концов к искусственным логическим языкам с предельной однозначностью. Но обнаруживаемые уже в парадоксах и проясняемые в теореме Геделя ограничения, наложенные на такие однозначные системы, заставляют полагать, что стремление к однозначности не может дать окончательных результатов не только в естественных языках, но и в искусственных.
Значение одного слова в естественном языке не отграничено резко от значений всех остальных слов. Язык запрещает смешивать значения разных слов только в пределах одной сферы значений: слово собака не может быть смешано со словом кошка, но уже к человеку (в хулительном смысле) или к воину (в качестве его восхваления во многих древних языках) его вполне легко относят. Благодаря такой свободе в употреблении слов все говорящие понимают друг друга при различиях в возрасте, знаниях, взглядах. Взаимное непонимание (например, при научных обсуждениях) возникает именно при попытках четко разграничить слова.
Нильс Бор, на протяжении всей своей жизни много размышлявший о структуре языка, полагал, что ключевые слова естественного языка, относящиеся к психической деятельности человека, всегда используются хотя бы в двух (если не более) разных смыслах — например, «воля» в значении «желания» и «свободы», «возможности осуществлять желания» (русское вольному воля). Бор полагал, что каждое такое слово тем самым относится хотя бы к двум разным «плоскостям» деятельности. Моделью значений слов ему представлялась риманова поверхность поля функций.
Несомненно, что принципиально многозначность используется в поэтическом языке. Его особенностью согласно Колмогорову является соотношение b ≤ g, где g — мера всех синонимических преобразований в данном языке, а b — коэффициент, характеризующий ограничения, наложенные на текст поэтической формой. Энтропия языка H = g + h, где h — информационная емкость (мера смысловой информации). Невыполнение неравенства означало бы невозможность выразить заданные мысли в данной поэтической форме.
При существенно увеличивающемся b, характерном для определенных периодов истории литературы, неравенство выполнимо только при существенном увеличении многозначности слов путем образных их употреблений, характеризующих именно поэтический язык. Поэтому, например, сложность строфики (и рифмовки) «Божественной комедии» Данте в известной мере уже обусловливает характер изощренной образности поэмы. Такие образные употребления позволяют достичь «параллельной» передачи нескольких значений в одном слове и вместе с тем повышают величину g. Оценка последней для обычного языка может быть произведена внутри данного языка при сравнении разных языковых описаний одной и той же ситуации (одного и того же фрагмента кинофильма) или же путем сличения разных переводов одного и того же иноязычного текста. Хотя перевод в принципе осуществляется в пределах чисто языковых, требуемые для него смысловые отождествления не могут избежать обращения к внеязыковой информации.
Согласно гипотезе о работе мозга как двухмашинного комплекса, можно предположить, что поэтическое творчество (как и всякое осмысленное использование естественного языка) осуществляется обоими полушариями. Все собственно языковые (грамматические в самом широком смысле) операции над поэтическим текстом осуществляет левое полушарие, тогда как неязыковая сторона поэтических образов, связанная с поэтическим видением мира, относится к правому полушарию. Весьма вероятно, что с ним же связано и музыкальное оперирование со звуками речи как с неречевыми целостными комбинациями (подбор звуков в целом — в определенном смысле «непрерывном» — тексте, частным и наиболее широко известным случаем которого являются звуковые повторы), хотя установление звуковых ассоциаций между индивидуальными парами слов относится к ведению левого полушария.
