Эстер Соломон
Опубликовано в Jungian Thought in the Modern World (Ed. by E.Christopher and H.Solomon) London-N-Y: Free Association Books, 2000
Об авторе: Юнгианский аналитик, президент IAAP с 2007 года; прежде чем стать социальным психологом, она получила образование по литературе и философии, обучалась в юнгианской секции BAP, где стала обучающим аналитиком и супервизором, является автором многочисленный статей и книг.
Как в случае с ньютоновской физикой, ограничения которой продемонстрировала квантовая физика, другие ограничения наших привычных способов мышления обнаружились в следующей ситуации. Эта ситуация сложилась из-за попыток объяснить в каузальных терминах отношения между мозгом и субъективным восприятием… Оказалось, что это отношения корреляции, а не причины и следствия.
(Солмс, 1977, «Что есть сознание?», сс. 700-701)
Введение
Эта глава покажет, как архетипическая школа и школа развития могут коррелироваться теоретически благодаря последней литературе о ранних межличностных взаимодействиях, особенно между матерью и младенцем, и их нейробиологических аналогах, а также мозговых и биохимических механизмах этих обменов.
Традиционно юнгианский и психоаналитический подходы к самости видятся как две отдельные непересекающиеся перспективы. Юнгианская архетипическая теория понимает самость как то, что организует с рождения разворачивание универсальных врожденных глубинных структурных паттернов переживаний, которые более или менее соответствуют инстинктивным стадиям жизненного цикла. Этот взгляд основывается на юнговской теории архетипов – врожденных психических структур, организующих наше восприятие, эмоции, поведение на протяжении жизни. По мере того, как персональная самость проходит через различные инстинктивные стадии развития, от младенчества через зрелость к смерти, это прохождение жизненного цикла обозначается или представляется психически посредством ряда архаических и типических образов и символов, например, от образа Божественного Ребенка – к образу интегрирующей мандалы. С другой стороны, психоаналитическая модель развития предлагает структурный взгляд на самость, которая также ведома инстинктами, но с большим акцентом на организующие принципы психосексуальных стадий и трехчастной модели Ид-эго-суперэго, задающей структуру внутренних объектов и процессов их образования, и различные сознательные и бессознательные психические действия и отношения, которые придают содержание развивающемуся уму. Психоаналитическая теория фокусируется на понимании сложной природы ранних процессов развития самости, в то время как юнгианская теория фокусируется на богатой области творческой символической активности, коллективных и культурных аспектах, что особенно важно для второй половины жизни.
Нужен только один воображаемый шаг, чтобы увидеть, что каждый подход прочно связан с другими, и что рассмотрение младенца без организующего архетипического основания и архетипических процессов без их инфантильных примитивных производных и превратностей ранних отношений порождало бы ложную и бесполезную дихотомию. Подобно тому, как психоаналитик Марк Солмс печалится, что «фрейдовская метапсихология изолировалась от научного прогресса (в физике) … а современные когнитивные ученые огорчаются из-за недостаточного знания открытий психоаналитиков о внутренней работе человеческого психического аппарата с точки зрения субъективности» (Солмс, 1997, с.701-702), точно так же вызывает сожаление, что юнгианская и фрейдистская психоаналитические традиции во многих аспектах так изолировались друг от друга, что не могут извлечь пользу из глубокого понимания, достигнутого каждой традицией в отношении самости, ее переживания и восприятия внешней и внутренней реальности.
Хотя Юнг составил карту образных содержаний психики в соответствии с архетипическими паттернами, которые являются психическими репрезентациями инстинктов, это не означает, что образное содержание психики имеет прямое соответствие нейрональным субстратам. В той степени, в которой психическое воображение соответствует биологическому и, следовательно, генетическому основанию самости, эти внутренние образы и фигуры можно понимать как возникающие из значений, которые ум извлекает из универсальных инстинктивных переживаний, в которых участвует самость. Это не означает, что нейронная сеть самости производит специфические психические образы; важность новых психонейробиологических исследований в том, что они дают морфогенетические свидетельства воздействия универсальных паттернов аффективных отношений матери и младенца, которые влияют на процессы, стоящие за ростом и развитием мозга младенца. В той степени, в которой архетипические образы встроены в эти психические репрезентации, существует прямая связь между этими исследованиями и архетипической теорией. Важно снова отметить, что нет рациональных причин подводить нейробиологический базис под архетипические образы или сами архетипы. Именно инстинкты производятся нейробиологическими и нейрохимическими источниками, и именно инстинкты производят архетипические компоненты психики. В этом отношении интересно заметить, что еще в 1905 году Фрейд занимался подобным различением между объяснительным принципом причины-и-следствия и найденными корреляциями, когда он подчеркивал, что, относясь к фактам психопатологии философски, он «не пытался объявить, что эти клетки или нервные волокна или системы нейронов являются теми самыми психическими путями, даже если было бы возможно каким-то образом, который еще не найден, выявить соответствующие органические элементы нервной системы» (Фрейд, 1905, цит. по Солмс, 1997, с.702).
Другая важная точка конвергенции между находками новой нейробиологии и юнгианской теорией и практикой относится к преимуществам юнгианского понимания ранних состояний и процессов психики. Поскольку постъюнгианская школа развития благодаря работе Майкла Фордхама и его коллег в Лондоне, усиленная богатым полем наблюдений за младенцами, усматривает основания психической жизни в ранних внутренних переживаниях реального ребенка, возможно связать теоретически архетипические корни психического функционирования реального ребенка с информацией, идущей из клинической практики, включающей перенос, контрперенос и символическую активность психики в процессе трансформации (см. Соломон, 1997). Таким образом, возможно представить интегрированную матрицу, состоящую из традиционной архетипической юнгианской психологии и того, что пока относилось к психоаналитическим исследованиям ранней психики, которые могли бы привести к дальнейшим теоретическим интеграциям. Мы сейчас в состоянии выработать понимание этой архетипической/развивающейся самости. Особенно продуктивная область будущих исследований включает недавние открытия из области психонейробиологии.
Психонейробиология и межличностная перспектива
Особенно за последнее десятилетие исследования развития мозга новорожденного выявили решающую роль, природу и качество аффективных взаимодействий между матерью и младенцем. Эти взаимодействия запускают разворачивание биохимических и нейрологических процессов, обеспечивающих созревание корковых и подкорковых структур мозга младенца. Эти нейрональные структуры отвечают за способность самости к непрерывной саморегуляции, обеспечивая социальное, аффективное и когнитивное развитие личности и идентичность самости. Оказалось, что есть два главных витка роста мозга, происходящие на протяжении первых двух лет жизни. И они зависят от того, что исследователь психонейробиологии Алан Шор назвал «системной реципрокного взаимного влияния» (Шор, 1996, с.60) внутри диады мать-ребенок.
В течение первого витка роста, около 10-12 месяцев, хорошо настроенные реципрокные паттерны взаимодействия между матерью и младенцем обеспечивают подходящее количество нейрохимической продукции через оптимальный уровень возбуждения, который позволяет младенцу саморегулировать аффект. Мать использует свою способность оценивать и реагировать хорошо настроенными откликами на внутреннее состояние младенца, а младенец учится инициировать регуляторные отклики матери своими «спонтанными жестами» (Винникотт, 1960, с.145), особенно посредством контакта глаз, физическими движениями, звуками и плачем. Второй виток нейронального развития, около восемнадцати месяцев, является периодом драматических изменений в паттернах отношений матери и младенца, непосредственно влияющим на продукцию соответствующих нейрохимических веществ. По мере того, как ребенок становится все более самостоятельным, движимым любопытством и неподавляемым удовольствием в отношении собственного тела и психических переживаний, мать все больше принимает социализирующую роль, ограничивая свободу и удовольствия и индуцируя чувство стыда и унижения. Эти неожиданные подавляющие отклики от того, кто раньше переживался как идеальная «нарциссически настроенная мать», создает у ребенка состояния психологического и физиологического стресса, который не может немедленно разрешиться с помощью прежних паттернов диадической настройки. Сдвиг с высокого к низкому состоянию возбуждения в форме реакции стыда возникает и продолжается, пока вовремя пришедшая новая настройка не приносит чувство восстановления и облегчения. Через тщательный детальный анализ текущих нейробиологических и психологических открытий Шор демонстрирует, что «эти переживания запускают специфические психобиологические паттерны гормонов и нейротрансмиттеров, и результирующее биохимическое изменение мозга влияет на финальное созревание орбитофронтального кортекса» (Шор, 19996, с.72).
Особенно важно, что Шор показал (1994, 1996), что «саморегуляция развивающегося мозга происходит в контексте отношений с другим человеком, другим мозгом… который действует в качестве внешнего психобиологического регулятора, зависящего от опыта роста нервной системы младенца» (Шор 1996, с.60). Другими словами, формирование привязанности между младенцем и матерью создает переживания, которые придают форму «созреванию структурных связей корковой и подкорковой лимбических зон, которые начинают обеспечивать социоаффективное функционирование» (Шор 1996, с.60). Это модель психологического развития по типу тело-к-телу, мозг-к-мозгу (особенно правое полушарие к правому полушарию), в которой качество настройки между матерью и младенцем, где оба члена диады играют активную роль, имеет важное значение как для нейронального развития младенца (поддерживаемого его собственными биохимическими процессами), так и для его психологического развития. В той степени, в которой младенец активен в этих обменах, он прямо участвует в создании своих нейронных структур. Этот вывод важен для теоретического понимания природы самости и объектных отношений, а также техники клинического лечения, когда «система реципрокных взаимных влияний» привела к патогенным, а не адаптивным результатам, когда обмены в раннем диадическом функционировании пошли неправильно.
Это свидетельство взаимных обменов, ведущих к развитию мозга младенца на нейрональном и биохимическом уровне, дает надежные данные, имеющие прямое отношение к находкам психоаналитических исследований, которые включают наблюдения за младенцами и клинические сообщения о работе с взрослыми пациентами и детьми, описывающие критическую роль интерактивности младенца и матери в установлении стабильных и безопасных условий для роста самости. Например, в близкой нам области психологии развития Дэниел Штерн (1985) одним из первых классифицировал ситуации настройки и диссонанса в отношениях с матерью, лежащие в основе психологического развития младенца в ранних отношениях. Концепция Штерна о повторяющихся репрезентациях диадических взаимодействий матери и младенца (РИГ) относится к обобщенным паттернам, возникающим в этой первой диаде. Они образуют базовые единицы ядерной самости, интегрирующей множественные переживания младенца в отношении матери в интернализированный аффективный паттерн, который устанавливается целиком невербально. Работа Штерна имеет родство с психонейробиологическими находками Шора, относящимися к системе реципрокного взаимного влияния.
В ранний период своих исследований аналитической техники Юнг продемонстрировал понимание важности собственной способности аналитика откликаться на задаваемые пациентом отношения (CW 16, пар. 163). С того времени не хватало работ, посвященных важности реальных отношений между двумя партнерами в аналитической диаде, особенно в отношении критической роли субъективных реакций аналитика на пациента. Однако недавно возник наплыв аналитически ориентированных публикаций относительно различных аспектов интерсубъективности и интерактивного поля (например, работа Арона (1996), Кумина (1996) и Штейна (1995)). В недавнем глубоком исследовании психоаналитический семейный терапевт Джеймс Фишер (1999) хорошо изучил превратности диадических отношений в супружеских парах. Фишер сделал полезное различение между нарциссическими и подлинными формами объектных отношений, и он видит фундаментальное человеческое напряжение в постоянном колебании между этими двумя состояниями. Недавно также возрос интерес к условиям и последствиям аналитических отношений для обоих партнеров, когда интерсубъективные состояния воздействуют на каждого члена диады.
В этой связи Шор основывал свой анализ терапевтических последствий двухступенчатой модели нейронального роста младенца на принципах теории привязанности, используемой в терапии взрослых (Боулби 1969). Хотя это ценный клинический подход, тем не менее он до некоторой степени (но не целиком) помешал Шору разобраться в лабиринте психоаналитических теорий, особенно понять в деталях те тонкие интерсубъективные и довербальные коммуникации, которые называют проекциями, идентификациями и проективными идентификациями, включенными в основание внутреннего мира и его трансформации на протяжении жизни. Это разделение не является необходимым, и Солмс (1997) сказал, что деление на психоаналитическое и нейрологическое знание является расточительством, которое можно преодолеть теоретически и клинически через их соотнесение, что я и пытаюсь сделать в этой главе.
Например, есть общность между теорией привязанности и архетипической психологией в признании важности работ этологов (например, Тинбергера, 1951, и Лоренца, 1977). Этологи показали ключевую роль первого объекта привязанности для последующего развития самости. Именно первая фигура привязанности запускает процессы развития, качество которого влияет на следующий цикл развития и природу идентичности, включая способность к отношениям (см. Соломон, 1991). Понятие «критических периодов» для возникновения саморегулирующихся систем из-за влияния различных модальностей привязанности является общим для этологии, клинической психологии, глубинной (включая архетипическую) психологии и сложных процессов в нейробиологическом развитии младенца. Это имеет импликации для психотерапевтической теории и практики.
Двухступенчатая модель развития
Эти две ступени модели Шора грубо соответствуют первому и второму году младенца и различаются в соответствии с типом и качеством настойки матери, необходимой для оптимального развития ребенка. Для первой фазы развитие «сонастроенных синхронизированных взаимодействий имеет фундаментальное значение» (Шор 1996, с.61). Мать и ребенок находятся в тонком резонансе друг с другом, трансформируя эмоциональное и физическое состояние друг друга для оптимального удовольствия и понимания. Штерн (1985) назвал необходимые элементы общей «аффективной настройки» «витальными» или «крещендо» аффектами. Само присутствие матери и характер ее действий убеждают ребенка, что
Мать действует не только как модулятор текущего аффективного состояния ребенка, она также регулирует производство ребенком нейрогормонов и гормонов, влияющих на активацию генной системы, обеспечивающей структурный рост областей мозга (особенно в правой части орбитального фронтального кортекса и лимбической системы), важных для будущего социо-эмоционального развития ребенка (Шор, 1996, с.61)
Созревание этих мозговых структур более или менее завершается в конце первого года жизни и утверждается хорошей согласованностью матери и ребенка, которая показывает, что младенец интернализировал базовые механизмы физической и психической саморегуляции в ядро своей самости.
На второй стадии происходит важное изменение в отношениях младенца и матери, которая все больше принимает на себя запрещающую и социализирующую роль, вызывая более негативные чувства у младенца, чем раньше. Вызывание стыда, напряжение и прилагаемые усилия для возвращения позитивных чувств означают, что регуляция настройки стала более проблематичной, сложной и стрессирующей. Различные нейрохимические и гормональные изменения и нейробиологический рост запускается в переднелимбическом и орбитофронтальном кортексе и сопровождает эти поведенческие аффективные достижения, создающие структурные изменения в мозге во второй половине второго года (Шор, 1996, сс.71-2). Посредством этих двух критических стадий нейронального роста с их когнитивными и эмоциональными коррелятами паттерны аффективной регуляции закладываются в основание ядра самости.
Психотерапевтические применения модели мозг-мозг.
Эта двухступенчатая и интерактивная модель Шора применима для аналитической теории и клинической техники в нескольких аспектах. Шор считает, что если эти социоаффективные обмены, ведущие к оптимальному нейрональному развитию в первые два года жизни, не происходят, то возникают реальные функциональные нарушения, приводящие к патологии самости и привязанности. Более того, эти обмены должны возникнуть в эти два критических периода младенчества, когда изменения на биохимическом и нейробиологическом уровнях подводят фундамент под психологические изменения, придавая форму возникающей способности саморегуляции на физиологическом и психологическом уровнях (Шор, 1996, с.75). Ранняя сформированная психопатология является «нарушением привязанности, которое проявляется в неудачах самости и/или интеракционной регуляции» (Гротштейн, цит. по Шору, 1996, с.80). В архетипических терминах, это включает активацию диадической структуры архетипического потенциала, которая адекватно не гуманизируется оптимальной настройкой. Они остаются несмягченными, продолжая поляризовать аффект и повреждая функции самости и межличностную регуляцию.
С другой стороны, в контексте лечения, можно думать об аффектах, которые до сих пор не запустились в развитии или не регулировались интерактивно в структуре привязанности, как о неактивированных потенциалах, требующих соответствующего аналитического сеттинга для разворачивания, включая вариации в качестве откликов на пациента, соответствующих тому уровню функционирования, который мог бы запустить их активацию. Это мнение на первый взгляд похоже на старое утверждение, что аналитик должен обеспечить «эмоциональное коррективное переживание», то есть соответствующее переносным ожиданиям (Александер, 1961). Однако это последнее понимание оказалось не в чести, когда некоторые практики решили, что аналитик может и должен предоставить компенсирующий (часто родительский) опыт через конкретные действия (например, предложить чашку чая, если пациент предается болезненным воспоминаниям о плохом кормлении в детстве). Этот подход критикуют как вырождающийся до конкретики и теряющий символическое понимание и аналитическую позицию.
Двусторонняя модель Шора предполагает другую технику лечения. Исходя из того, что структурные дефициты на нейробиологическом уровне происходят из ошибок в диадической регуляции, предлагается альтернативное понимание негативных событий в терапии в терминах бессознательных нападений на анализ, вроде негативной терапевтической реакции, сопротивления, дезавуирования и т.п. Понимание двухступенчатой модели давало бы идентификацию функциональных дефицитов и обеспечение оптимальных условий для нейрохимической и нейробиологической коррекции через правильную настройку в аналитических отношениях. Это включало бы различные типы эмпатической заботы через отслеживание и смягчение избыточного возбуждения. Нестыковки в прошлом привели к созданию «подавляющей рост среды, производящей незрелые, физиологически недифференцированные орбитофронтальные системы регуляции аффекта» (Шор, 1996, с.82). Шор предлагает длинный список таких «эмпатических нарушений» (Тревартен и Айткен, цит. по Шору, 1996, с. 83), включающий аутизм, шизофрению, манию, биполярную депрессию, фобии, посттравматические расстройства, патологические зависимости и пограничные и психопатические личностные расстройства (Шор, 1996, с.83), которые нуждаются в глубокой аналитической работе.
В новом терапевтическом понимании центральная роль придается вовлечению аналитика в процессы пациента, личной способности субъективного вовлечения, чтобы произошла оптимальная настройка с пациентом. Поэтому нужно делать больший акцент на общем качестве и вариациях внутри аналитических отношений; этим занималась в большей степени аналитическая супервизорская теория, рассматривая превратности переноса и контрпереноса в качестве отражения внутреннего мира пациента. Нейробиологическая перспектива подчеркивает важность правильного эмпатического ответа аналитика. Кроме правополушарных интеракций, таких как невербальные психобиологические настройки, отражения и выращивание тонких переносных и контрпереносных висцерально-соматических отношений между пациентом и аналитиком, эта картина указывает на необходимость включения в осмысленное лечение модальности спонтанных субъективно настроенных откликов аналитика на пациента.
Эта двухступенчатая психонейробиологическая модель предполагает, что аналитик должен вести себя по-разному на разных стадиях развития пациента, а также в соответствии с его психопатологией. Это может относиться к тону, качеству и сути откликов аналитика на психические и физиологические состояния пациента.
Теоретические импликации
Главная теоретическая импликация недавних психонейробиологических находок в отношении двухступенчатого созревания кортиколимбической системы в течение двух лет после рождения относится к способности мозговой системы воспроизводить или интернализировать рабочие модели паттернов аффективной регуляции, возникающих в интерактивных отношениях между младенцем и матерью. Они начинаются с досимволической сенсомоторной способности, подобной концепции витализирующей настройки Дэниела Штерна (1985), куда также можно включить идею Форхама (1985) о паттернах деинтеграции и реинтеграции, и идут к символической репрезентации, в которой возможны более сложные взаимодействия, инкорпорирующие негативные, но корректируемые переживания. Они происходят благодаря ожиданиям самости, что трансформация диссонансных состояний в более приемлемые произойдет, ожиданиях, основанных на прошлом опыте того, как становилось лучше. Это предполагает объяснение развития самости на телеологическом уровне, но фактически этот процесс происходит и на биохимическом уровне, производя нейрологические корреляты, которые могут иметь архетипические репрезентации. Таким образом на различных уровнях функционирования мощный вклад в собственное развитие вносит самость, основное ядро которой создается зависящими от опыта диадическими взаимодействиями через систему «реципрокных взаимных влияний». Сложные тонко настроенные правополушарные взаимодействия между матерью и младенцем имеют в качестве своих более поздних межличностных коррелятов тонкие интерактивные и часто бессознательные процессы, удачно изображенные Юнгом («Психология переноса» CW16) в виде интерсубъективной матрицы, а впоследствии разработанные психоаналитиками в терминах проективных и интроективных процессов, наполняющих переносные и контрпереносные феномены.
Импринтинг этой модели саморегуляции зависит от качества взаимодействия с материнской кортикальной активностью и ее интернализации. Материнская интернализация соответствующих паттернов настройки будет зависеть от ее собственного опыта двухступенчатого послеродового процесса, реципрокных взаимных влияний в ее детстве. Поэтому не надо недооценивать роль трансгенерационных факторов в психопатологии. Относительный баланс процессов возбуждения-подавления, который в конце концов приводит к стабильной активности самости, имеет прямое отношение к архетипической теории, дающей объяснение происхождения психических коррелятов инстинктивного развития и их участия в реальных переживаниях. Поскольку зависящее от опыта мозговое развитие новорожденного, основанное на взаимной аффективной регуляции, является интерактивным и вызывает подобные процессы в матери, архетипические потенциалы разворачиваются в каждом члене диады.
Таким образом, эти психобиологические и интерактивные состояния психики, стоящие за аффектами, познанием, поведением и телесным функционированием, указывают на юнгианскую модель глубинных структурных основ динамического психического функционирования, соединяющую инстинктивные и ментальные репрезентации через архетипические образы. Мы видим обоснование психотерапевтического лечения, основанного на вовлечении терапевта во внутренние процессы пациента. Это лечение «от мозга к мозгу» особенно важно в критические моменты, когда разыгрывание и сонастройка могут быть интернализированы, замещая превалирующие более защитные или патологические паттерны. Интеграция нейробиологической и психологической перспектив важна для более глубокого понимания аффективных и поведенческих дисфункций взрослых – результата ранних неудач в интерактивном и, следовательно, архетипическом регулировании.
Выводы
Я старалась показать, что мы пытаемся синтезировать архетипическую теорию, этологические основы теории привязанности, психоаналитическую теорию объектных отношений и юнгианскую теорию развития, каждая их которых получает теперь прочное обоснование в нейробиологической взаимосвязанности «мозг-к-мозгу» между матерью и младенцем. Это может привести к холистической картине первичной самости и ее разворачивания, для которого важно (в терминах нейробиологического развития) качество самых ранних отношений между самостью и другим.
В этом тесном пространстве между матерью и младенцем, названном психонейробиологом Аланом Шором (1996) «системой реципрокного взаимного влияния» и фрейдистом Кеннетом Райтом (1991) «позитивно расширяющимся циклом, взаимно вовлекающим обоих родителей», создаются последовательные стадии в образовании нейробиологических структур, обеспечивающие достижения в психологическом функционировании, связанные с состояниями само-идентичности и интерсубъективности. Таким образом мы можем соединить текущее нейробиологическое и глубинно-психологическое понимание развития.
© Л.А. Хегай, перевод с англ., 2007
